Однако самый беспокойный период наступает, когда власть начинает действовать. Тогда держись все. Тогда на болотах воздвигаются города, и вспыхивает свет ярче тысячи солнц, и реки начинают течь вспять, и новые сотни тысяч, а с техническим прогрессом и все миллионы наших мертвых тел ложатся в эти болота, сгорают в этом пламени, тонут и гибнут в водовороте государственной деятельной жизни. А души наши идут, куда им положено, мы ведь и не сердимся на власть толком, не ропщем никогда, мы ведь тоже понимаем, технический прогресс, или там грозить шведу, что ж, дело нужное, давай, заводи, ядерная, небось, энергетика, а ты чего ревешь, это тебе не печка твоя, дура...

Потомки тех, кто уцелел, потом без удивления разглядывают ржавые остовы чего-то военно-космического. Свистит азиатский ветер, занося песком установки или гигантские памятники с отколовшимися носами, стерегущие рассыпающиеся шлюзы на заросших осокой каналах, в окружении стайки совсем уже прозрачных, проволочных пионеров... А чего нам удивляться, мы тут дома, здесь все наше, – это вот наш институт, а это солдатики, а это – наши сараи под картошку, и деревянный сортир, и гудок электрички, ну а что автобус к ней опять не пришел, это уж точно ничего удивительного. “Да-а-а, - привычно вздохнет папаша, отвечая на немой вопрос шестилетнего сына, – есть еще недостатки!” Хотя это он так раньше говорил, в позапрошлой пятилетке, а сейчас он говорит что-то вроде “развалили страну”, однако автобуса все равно нету, придется пешком. “Папа, а он знает?” “Знает, знает, он все знает”. “Нет, – говорит мудрое дитя, – я думаю, он не знает, я думаю его окружение ему всю правду не говорит”. Молчит папаша, идет вперед и молчит.

Григорий Сапов