Галина Вишневская:

"Я работала когда-то в Усть-Янье, в Якутии. Однажды в конце 80-х поехала в командировку, оказией на служебной машине с главным санитарным врачом Усть-Янского района Шлемским (имени-отчества, к сожалению, уже не вспомню), очень порядочным и уважаемым человеком. Мы ехали по "летнику", в Усть-Куйгу.

Примерно на середине пути водитель о чем-то спросил у сидевшего рядом начальника. Тот кивнул. Машина встала на обочине, врач открыл "бардачок", достал бутылку водки, стакан и буханку серого хлеба, они c водителем вышли. Я, не понимая, что происходит, осталась в машине.

Через минуту водитель подошел, сказал:
- Не бойся. Не понимаешь - зачем? А ты выйди, глянь.

Я вышла, подошла к уступу "летника", что вился по склонам сопок. На обрезе дороги уже стоял наполненный водкой стакан, сверху - буханка. А ниже дороги, вправо и влево, виднелись остатки сторожевых вышек. Была видна котловина-распадок между сопками. Через распадок шёл "зимник", по которому ездили зимой. А дальше - какие-то едва различимые белые точки. Врач сказал: это таблички. С номерами. Редко - с фамилиями: так хоронили.

Их гнали из Усть-Куйги в Депутатский, 250 км. Пешком. Зимой, в минус 45. Каждый впереди себя катил автомобильную покрышку. На ночь останавливались, разжигали эти покрышки, жались к ним. Шлемский тоже был среди них, 17-летний подросток. Его отец был главным инженером завода. Им как-то дали вторую комнату, плюс к той единственной, где они жили вчетвером. А сосед по коммуналке, у которого было шестеро детей и одна комната, написал донос. Отца с матерью расстреляли, младшего 10-летнего брата отправили
в детдом, а его - по этапу в Ян-Лаг.

Мальчишку Шлемского заключенные постарше толкали поближе к огню, сами садились сзади, спина к спине... Утром крайних замерзших складывали в кучу, ставили таблички с номерами. Это вечная мерзлота, выкопать зимой там ничего нельзя. И этап шел дальше.

Примерно на середине маршрута, как раз где мы остановились, был стационарный лагерь. Здесь останавливались на несколько дней, чтобы конвой мог отдохнуть и смениться. Там были бараки со стенками в одну доску, и печки из бочек из-под солярки. После нескольких дней "отдыха" шли дальше. До места назначения доходила примерно четверть. Остальные так и оставались на маршруте, с табличками.

Врача спасли те, кто всеми силами толкал его поближе к огню.
Я впервые видела, как большой, сильный, мужественный, седой уже человек плакал. Рассказывал мне это все, глядя в долину, а по лицу катились слезы.

Это нельзя забывать.

Те вышки у меня в памяти навсегда. Как и пересыльный лагерь Ян-Лага у посёлка Нижнеянск. С сохранившейся колючей проволокой, бараками, "буржуйками" и исписанными на всех языках стенами. С фамилиями, именами, адресами. Полустершимися. Оттуда никто и никогда ничего не берет. Туда и не заходят. Якуты местные говорят: "Нельзя. Там много боли. Там страшно".

И мне страшно.

Страна, допустившая ТАКОЕ, может сделать это еще не раз."